Юрий Кублановский

Сверчок в изголовье, что мелешь, скажи? Бессмысленно песен твоих миражи

встают от жемчужин — до гнили домов, обмоченных впрок мужиками с углов.

Я весь истаскался, в родимых краях, как цуцик, живу с нищетой на паях.

На что уж — и то капитальней меня сверчок супротив темноты и огня.

Никто не пытает: о чем он поет, как любит, сколь долго на свете живет

и где умирает — все в том же углу? — пока из печи выгребают золу...

Каприз роговицы в минуту труда словесного, впрочем и то не беда,

светла, что горошина в спелом стручке, слеза — о сменяемом братом сверчке.

Россия, ты моя! И дождь сродни потопу, и ветер, в октябре сжигающий листы... В завшивленный барак, в распутную Европу мы унесем мечту о том, какая ты.

Чужим не понята. Оболгана своими в чреде глухих годин. Как солнце плавкое в закатном смуглом дыме бурьяна и руин,

вот-вот погаснешь ты. И кто тогда поверит слезам твоих кликуш? Слепые, как кроты, на ощупь выйдут в двери останки наших душ.

...Россия, это ты на папертях кричала, когда из алтарей сынов везли в Кресты. В края, куда звезда лучом не доставала, они ушли с мечтой о том, какая ты.

Сын, мужавший за семью замками от моих речей, все равно когда-нибудь глазами, честный книгочей, пробежишь хоть по диагонали эти горбыли — жидкие парижские скрижали бати на мели, писанные, точно бороною, шедшей под углом, кто там вспомнит — под какой звездою за каким столом...

Но когда полакомит пороша горку и межу, высохшее сердце потревожа, — землю, где лежу, и упруго в крест ударит ветер, я пойму, что так ты впервой увидел и приветил мой словесный знак. Словно ветка выделила иней из себя самой. Потому, чем дольше — тем чужбинней праху под сырой.